Я питал надежды на выздоровление, несмотря на многолетнюю борьбу, Врачи, однако, сообщили о необходимости хирургического вмешательства для ускорения процесса восстановления.
Мои родители были живы, но я находился за границей, в Швейцарии, в поисках горного воздуха и специализированного лечения в частном санатории. Название кантона и конкретного местоположения не имеют значения для данного рассказа. Речь пойдет несколько о ином.
Операция
Известие о предстоящей операции, разумеется, не вызвало радости, но сопротивляться неизбежному было бессмысленно, ведь она была необходима. Операция представляла собой серьезное вмешательство, и мои перспективы на выздоровление были неопределенными как с ней, так и без нее. Поэтому я принял решение делать её, ибо монотонное существование в качестве больного становилось нестерпимым.
Назначенный день операции наступил неожиданно быстро. Предвидя возможные негативные последствия, я заблаговременно привел в порядок все свои дела. Операцию должен был проводить именитый хирург, профессор университета. Накануне все приготовления были завершены. Легко поужинав в начале вечера, я начал длительный предоперационный пост, поскольку вмешательство, естественно, предполагало применение наркоза. До операции мне было запрещено принимать пищу и питье.
Несмотря на ослабленное болезнью состояние, я редко нуждался в постельном режиме. Поэтому вечер прошел достаточно приятно: я провел его в гостиной, беседуя со знакомыми пациентами санатория. Однако в разговоре я избегал любых упоминаний о предстоящем событии.
В десять часов я принял ванну и отправился спать несколько раньше обычного. Как ни странно, я не испытывал ни тревоги, ни страха. Ранее мне уже довелось перенести незначительную операцию, и воспоминания об этом опыте, скорее, успокаивали.
Мой сон был безмятежным, и я пробудился на следующий день в восемь часов утра. Стояла зима; день был пасмурный и темный: свинцовое небо низко нависало над долиной, окружающие горы окутывали тучи, предвещая снегопад. Когда я открыл окно, несколько снежинок залетело в комнату.
Настроение не располагало к оптимизму, и в этот момент я впервые ощутил, как угасает моя жизнерадостность, а некое подобие тревоги закрадывается в душу.
Однако медлить было нельзя. Накинув халат, я совершил утренние омовения и вернулся в постель в ожидании профессора, с которым мне ещё не доводилось встречаться. Ровно в девять часов я услышал приглушённые голоса в коридоре и шаги нескольких человек, приближающихся к моей комнате. Двое из них были мне знакомы: хромающая походка главного врача заведения и лёгкая поступь его молодого ассистента. Остальные шаги, твёрдые и тяжёлые, я слышал впервые.
«Это, вероятно, профессор, которому предстоит меня оперировать», — промелькнуло у меня в голове.
В краткий промежуток времени между первыми звуками приближения докторов и их появлением я пытался представить себе облик и манеры профессора.
Мои размышления прервал решительный стук в дверь.
— Прошу,
— ответил я и пристально посмотрел на вошедшую знаменитость.
— Господин В., профессор Рейнхейм,
— представил нас друг другу мой лечащий врач.
Профессор оказался высоким мужчиной атлетического сложения, лет пятидесяти. Его довольно длинные волосы были зачёсаны назад. Под массивным лбом с глубокими морщинами, за густыми бровями, смотрели серые, спокойные, умные и вместе с тем добрые глаза. У него была выразительная челюсть, но рот и подбородок скрывались за густыми усами и бородой.
Я обменялся рукопожатиями со всеми присутствующими. Затем профессор приступил к осмотру, уделив особое внимание выслушиванию моего сердца, поскольку от его состояния во многом зависел успех операции. Результаты осмотра, по-видимому, оказались удовлетворительными, и после нескольких вопросов и пары ободряющих слов знаменитый хирург вместе с остальными спустился вниз для завершения последних приготовлений. Меня должны были позвать через полчаса.
Нервное напряжение охватило меня. Вероятность летального исхода под наркозом — риск, сопутствующий любой операции — не слишком меня тревожила. Меня больше заботило нынешнее состояние относительного физического комфорта.
Несмотря на трёхлетнюю историю болезни, я не испытывал существенных страданий. Однако мысль о том, что из состояния кажущегося здоровья, без предварительной подготовки, я через несколько часов буду погружён в интенсивную физическую боль, продолжительность которой могла составить несколько дней, вызвала у меня глубокое беспокойство. Эти размышления, усугублённые непривычным воздержанием от пищи, и стали причиной моего подавленного состояния. При помощи волевого усилия я попытался восстановить самообладание, анализируя ситуацию и размышляя о настоящем и вероятном будущем.
Мне это удалось настолько, что я смог ожидать операции с внешним спокойствием, хотя пульс был учащён. Каждая секунда этого получаса казалась минутой, а минуты – часами. Наконец, мучительное ожидание прервало появление сестры милосердия, пригласившей меня в операционную. Надев халат и туфли, я последовал за ней.
Все пациенты лечебницы либо отправились на утреннюю прогулку, либо, следуя установленному распорядку, проводили время на террасах. Окружающая обстановка ничем не отличалась от обычной, и меня охватило чувство одиночества, когда я осознал, насколько мало остальной мир интересует моё предстоящее испытание.
Хотя это было вполне естественно, бессознательное равнодушие этих относительно посторонних мне людей отозвалось во мне неприятным ощущением. Тем не менее, я был рад, что во время нашего пути по лестницам и коридорам мы никого не встретили.
В приёмной ко мне подошёл один из ассистентов. Проверив мой пульс – сто ударов в минуту – он произнёс:
«Не волнуйтесь, мы примем меры для успокоения ваших нервов».
Сразу после этих слов мне сделали инъекцию в руку.
Спустя несколько мгновений меня охватило неописуемое чувство одновременного оцепенения и умиротворения, и волнение улеглось. Я почувствовал странное безразличие и стал размышлять о предстоящем с вялым любопытством, словно мне предстояло не перенести серьёзную и опасную операцию, а присутствовать при интересном научном эксперименте.
Вскоре появился профессор и сообщил, что пора.
Он предстал передо мной в белом одеянии, обнажив по локоть мускулистые руки, покрасневшие от частого мытья с карболкой. Его мощная, несколько грубоватая фигура в хирургическом халате и переднике вызывала ассоциацию с атлетически сложенным мясником, готовым приступить к разделке туши. Эта несколько прозаичная аналогия вызвала у меня неожиданную, даже для самого себя, ироничную улыбку.
Я оказался в светлой, просторной и хорошо проветриваемой операционной. Посреди помещения находился операционный стол, застеленный белоснежной простыней. Рядом располагались стеклянные столики с внушительным набором сверкающих инструментов, перевязочных материалов и лотков. В углу, над газовой горелкой, в металлическом контейнере стерилизовались другие хирургические инструменты. На отдельном столике я заметил маску для хлороформирования и флакон с анестетиком. В операционной было довольно тепло, воздух насыщен запахом карболовой кислоты и других медицинских препаратов. Вокруг находились две опрятные монахини – сестры милосердия, главный хирург и его ассистенты.
Я поднялся на стол и лег. Меня укрыли одеялом и отрегулировали подвижные части стола для максимального комфорта. В следующее мгновение, попросив меня дышать глубоко и ровно, ассистент, контролируя мой пульс, начал процедуру. Первые капли анестетика вызвали резкое ощущение жжения в носу и почти оглушили меня. Затем туман рассеялся; я ощутил слабость, неприятную тошноту от едких, проникающих паров. Казалось, они проникают в самые глубины моего мозга, наполняя тело невыразимым чувством слабости и истомы.
В ушах начал пульсировать ритмичный стук. Я начал терять чувствительность, хотя еще мог слышать и видеть. Затем стало исчезать сознание. Способность мыслить, казалось, сконцентрировалась в крошечной точке в центре моего мозга. Внезапно я почувствовал, как кто-то приподнял мое веко. На мгновение ко мне вернулось частичное сознание, я узнал операционную; те же лица окружали меня; до моего слуха доносился непрерывный голос.
После операции раздался голос, задававший вопросы о её ходе и завершении. Затем последовал бессвязный поток слов на разных языках. Первоначально источник голоса оставался неопознанным, пока не пришло осознание собственного голоса, сопровождаемый строгим указанием профессора соблюдать тишину и покой.
Процедура возобновилась с применением маски и оглушающего воздействия инструментов. Сознание постепенно угасало, погружаясь в небытие.
Продолжительность периода до следующего пробуждения осталась неизвестной. Возвращение к сознанию сопровождалось необычайной лёгкостью. Отсутствовали зрительные, слуховые и тактильные ощущения, оставалась лишь мысль, отличавшаяся небывалой ясностью. Это состояние продлилось краткий миг, после чего восприятие вернулось.
Я умер…
Взору предстала неожиданная картина. Операционная, профессор, ассистенты остались прежними, но появилось нечто новое – бледное тело на операционном столе. С высоты своего положения я начал пристально рассматривать знакомые черты лица. Внезапный страх охватил меня: лежащим на столе был я сам. Тело не проявляло признаков жизни.
На лице профессора отражались досада и огорчение. Стоя рядом с телом, он правой рукой проверял область сердца, в левой держал хирургический инструмент. Анестезиолог, отложив маску, в замешательстве обменивался репликами с коллегами. Медсёстры, не понимая происходящего, стояли рядом: одна с ватными тампонами, другая с лоханью.
Профессор констатировал паралич сердца, отметив неизбежность подобных случаев, несмотря на все предосторожности.
Тело оставалось неподвижным. На правой стороне груди виднелся глубокий разрез. Хирургические зажимы фиксировали перерезанные, но ещё не перевязанные артерии. На приставном столике лежали фрагменты удалённой кости.
Постельное белье было запятнано кровью. Некоторое время я не мог постичь произошедшее, но вскоре ужасная истина стала очевидной: я умер. Передо мной покоилось моё собственное безжизненное тело. То, что я воспринимал как себя, являлось моим внутренним «я», тем, что принято именовать душой.
При жизни я был убеждённым материалистом. Неожиданное открытие посмертного существования сознания потрясло меня до глубины души. Я был совершенно не готов к этому, оно полностью противоречило моим устоявшимся убеждениям.
Я захотел к маме…
Вскоре, однако, весь ужас постигшего меня стал невыносим, и я почувствовал, что больше не в силах созерцать это тяжёлое зрелище. Желая отвести взгляд от изуродованного тела, лежащего среди незнакомых людей, я испытал непреодолимое стремление увидеть лица близких. Непроизвольно я пожелал перенестись в родительский дом, расположенный за океаном, в Соединённых Штатах Америки. К моему величайшему изумлению, картина передо мной растворилась, и моему духовному взору предстала наша гостиная. Мать сидела в своём любимом кресле, вышивая, отец читал газету при свете лампы. Несмотря на то, что предыдущая сцена была освещена дневным светом, здесь был вечер. Несколько мгновений я был озадачен, но затем вспомнил о значительной разнице во времени между континентами.
Созерцая эту мирную, знакомую обстановку, я на время забыл о случившейся со мной трансформации. Я обратился к матери, но мой голос был неслышен и не произвёл на неё никакого впечатления. Осознание непреложности произошедшего вернулось ко мне с удвоенной силой, и я понял всю тщетность своих усилий. Однако я не желал сдаваться без борьбы и сосредоточил всю свою волю на том, чтобы дать ей знать о своём незримом присутствии. Выражение беспокойства промелькнуло на её лице, и, обращаясь к отцу, она сказала, что её тревожит предстоящая мне операция и то, как долго ждать телеграммы с известием о её результатах. Отец посмотрел на часы и заметил, что телеграмму следует ожидать через три-четыре часа, но лично он не сомневается в благополучном исходе.
Матушка, испытывая крайнее беспокойство, призналась, что чрезмерное волнение не позволяет ей продолжить рукоделие, и взялась за книгу, однако сосредоточиться на чтении не смогла.
Меня тяготила мысль о том, что известие о моей кончине вскоре обрушится на моих родителей, омрачив их безмятежное существование.
Хотелось увидеть брата…
Охваченный нарастающей тревожностью, я ощутил потребность увидеть брата. Он, будучи морским офицером, в тот момент находился в составе нашей авиационной эскадры где-то в Карибском море, за тысячи верст отсюда. Однако, освоившись со своим новым состоянием, я более не воспринимал расстояние как непреодолимую преграду. Зарождение мысли немедленно воплощалось в реальность. Окружающая обстановка вновь преобразилась, плавно и без каких-либо рывков или пауз.
Теперь я находился на капитанском мостике одного из наших крупных океанских крейсеров. Стояла безлунная, но ясная звездная ночь. Вокруг, простираясь за кормой и носом исполинского судна, расстилалась бескрайняя гладь глубоких синих вод, переходящих в черноту там, где горизонт сливался с небесной твердью. Темное пространство освещалось лишь нашими ходовыми огнями да мерцанием фосфоресцирующего блеска, свойственного тропическим морям. Крейсер, величественно рассекая водную поверхность, оставлял за собой сверкающий серебристый след из водоворотов и пены, взбитой вращающимися винтами.
Двигаясь с умеренной скоростью, мы практически бесшумно скользили по воде; вибрация не достигала капитанского мостика. Лишь изредка до нас доносились глухие, ритмичные пульсации машин. Черный дым медленно и лениво поднимался из высоких труб, темной полосой растягиваясь на мили позади нас в спокойном воздухе. Моря не было, лишь могучая, неустанная океанская зыбь сообщала огромному крейсеру размеренное покачивание. Высокие мачты с боевыми марсами напоминали маятники гигантских часов.
Мой брат в плаще стоял у штурвальной рубки, всматриваясь вдаль. На палубе находились лишь вахтенные, остальной экипаж был внизу. Я встал напротив брата и сосредоточил на нем свои мысли. Неожиданно он отступил от фальшборта и провел рукой перед лицом, словно что-то заслонило ему обзор. Я заметил, как он побледнел в свете компасных фонарей.
«Не может быть, — прошептал он, — вероятно, это лишь видение!..»
После минутного размышления он поднял ночной бинокль и вновь обратил свой взор к горизонту. Приближающийся рассвет возвещал о себе пронзительной свежестью. Брат, плотнее закутавшись в плащ, мерял шагами мостик, погруженный в безмолвное раздумье. Я продолжал наблюдать за ним еще долго… Прозвучал сигнал о четырех склянках. Спустя минуту вахту сменили, и мой брат скрылся внизу, чтобы предаться заслуженному отдыху.
Одиночество
Земной мир, частью которого я более не являлся, начал утрачивать для меня всякий интерес. Даже привязанность и любовь к самым близким постепенно угасали, с каждой минутой я становился все более безразличным.
Я испытывал невыразимое одиночество и страстно жаждал общения. Встреча с родственной душой доставила бы мне несказанную радость, но я был один. Мое отчуждение от всего сущего было абсолютным и бесповоротным, и осознание этого становилось все более пугающим. Я был совершенно покинут в безграничных просторах вселенной, абсолютно одинок!
Меня начал охватывать ужас при мысли о существовании в подобном состоянии годы, столетия, вечность. Слово «вечность» приобрело теперь зловещий смысл, ранее мне недоступный. Я начал постигать его значение.
Покой был для меня недостижим. Как я стремился к тому забвению, которое прежде представлял себе за гранью жизни и которого так страшился!… Нет выхода! Нет спасения от себя самого!… Мною овладела безумная мысль о самоубийстве, но я тут же осознал всю ее абсурдность и нелепость. У меня не было тела, которому я мог бы лишить жизни! Ведь я только что его покинул!
Обратиться к Создателю? В отчаянии я пытался молиться, но мысли отказывались складываться в упорядоченную последовательность. Я испытывал душевные муки, которые прежде счел бы невозможными. Что, если мои прежние убеждения были ошибочны?! Что, если я все это время заблуждался в своем материализме?! Что, если все то, чему учили меня в детстве, было истиной, а мои поздние сомнения — следствием какого-то душевного недуга?! Что, если моя хваленая логика, которой я так гордился, была лишь плодом больного разума?!
Впоследствии возникла ужасающая мысль о том, что мое текущее состояние, усугубляемое еще более мрачной перспективой, являлось карой, ниспосланной разгневанным Божеством, карой, предназначенной именно мне – неверующему! Насколько же это соответствовало моему положению!
Возвращение на землю
В состоянии неописуемого ужаса я вновь попытался обратиться к молитве. Мои страдания достигли предела. Все вокруг закружилось в стремительном вихре…
— Сделайте ему еще инъекцию! Где шприц? — донесся до меня отдаленный голос.
Затем кто-то приоткрыл мой левый глаз, и сквозь пелену я различил профессора и лечащего врача, осознав, что нахожусь в постели…
Я не мог понять, что произошло. Голова кружилась…
— Так, зрачок сужается, он приходит в себя! — продолжал тот же бодрый, уверенный голос. — Ну, как вы себя чувствуете? Довольно плохо, не так ли?
Я не сразу смог осознать реальность. Я уже настолько свыкся с мыслью о безвозвратном уходе из мира, что это неожиданное возвращение к жизни меня ошеломило.
— Что произошло? — спросил я. Затем память вернулась. — Как прошла операция? Успешно ли, профессор?
— последовал мой следующий вопрос.
— Можете не беспокоиться, —
прозвучал ответ,
— вы прекрасно ее перенесли и через несколько недель будете в полном порядке.
Я вновь погрузился в молчание… Затем, по мере того как сознание прояснялось, я начал ощущать тупую, давящую, нарастающую боль в боку, которая с каждым мгновением становилась все интенсивнее.
Однако испытанное душевное облегчение было безмерно глубоким, и я чувствовал, что могу переносить острую физическую боль со стоическим спокойствием, почти с удовлетворением.
Мое выздоровление протекало быстро и в итоге я полностью выздоровел.
Но яркое воспоминание о моем страшном видении надолго запечатлелось в моей памяти, и я до конца своих дней не забуду те ужасные минуты, которые мне довелось пережить.
По архивным записям: «Ребус», 1899 г.
Епископ Александр Милеант пишет:
Когда после смерти душа покидает свое тело, она попадает в чуждые для себя условия. Действительно, она не призвана существовать как призрак, и ей трудно приспосабливаться к новым и неестественным для нее условиям. Вот почему для полного упразднения всех разрушительных следствий греха Богу угодно было воскресить созданных им людей. Это произойдет при втором пришествии Спасителя, когда по Его всемогущему слову душа каждого человека вернется в свое восстановленное и обновленное тело. Она войдет не в новую оболочку, а соединится именно с телом, которое принадлежало ей раньше, но обновленное и нетленное, приспособленное для новых условий бытия.
Большинство современных рассказов людей, переживших клиническую смерть, описывают места и состояния «близкие» к нашему миру, еще по эту сторону «границы». Однако встречаются и описания мест, напоминающих рай или ад, о которых говорит Священное Писание.
Очевидно, современные рассказы о свете и о местах дивной красоты передают не действительные посещения этих мест, а лишь «видения» и «предвкушения» их на расстоянии.
Слава Богу за всё!
